Путешествие Кон-Тики - Страница 53

Когда акула попадала к нам на палубу, наш попугай приходил в большое волнение. Он торопливо выскакивал из бамбуковой каюты и с бешеной скоростью взбирался по стене, пока не оказывался на безопасном наблюдательном пункте — на крыше из пальмовых листьев; там он сидел, покачивая головой, или же бегал взад и вперед вдоль конька крыши, крича от возбуждения. Он уже давно стал прекрасным моряком и всегда был полон юмора и веселья. Мы считали, что нас на плоту семеро — шестеро людей и зеленый попугай. Холоднокровному крабу Юханнесу приходилось все-таки довольствоваться тем, что его признавали не вполне полноправным компаньоном. По ночам попугай забирался в клетку, которая находилась под крышей каюты, но днем он важно разгуливал по палубе или висел на вантах и штагах, проделывая самые изумительные акробатические упражнения. Вначале на штагах и вантах у нас были тендеры, но от них перетирались веревки, и мы заменили их обыкновенными морскими узлами. Когда штаги и ванты от действия солнца и ветра вытянулись и стали провисать, нам всем пришлось взяться за укрепление тяжелых, как железо,

мачт из мангрового дерева, которые все больше и больше наклонялись и грозили запутаться в снастях и в конце концов упасть. В самый критический момент, когда мы изо всех сил тянули, попугай принялся кричать своим резким голосом:

— Тяни! Тяни! Хо-хо-хо-хо, ха-ха-ха! — Он заставил и нас расхохотаться, а сам смеялся до тех пор, пока не стал от радости трястись и вертеться на штагах.

Первое время наши радисты относились к попугаю недружелюбно. Случалось, что они сидели в радиорубке, забыв про все на свете, с магическими наушниками, установив связь с каким-нибудь радиолюбителем, скажем, из Оклахомы. Вдруг их наушники умолкали, и они не могли поймать больше ни звука, сколько ни старались проверять провода и вертеть кнопки. Попугай в это время занимался тем, что клевал проволоку антенны. Особенно часто это происходило в первые дни, когда антенна поднималась прямо вверх, привязанная к воздушному шару. Но однажды попугай серьезно заболел. Он уныло сидел у себя в клетке и два дня не притрагивался к пище, а в его помете блестели золотистые крупинки антенны. Тут наши радисты раскаялись в своих злобных пожеланиях, а попугай в своих прегрешениях; с этого дня Торстейн и Кнут стали лучшими друзьями попугая, и он всегда спал только в радиорубке. Когда попугай появился на борту, его родным языком был испанский; Бенгт утверждал, что попугай стал говорить по-испански с норвежским акцентом еще задолго до того, как научился повторять излюбленные восклицания Торстейна на сочном норвежском языке.

В течение двух месяцев веселье попугая и его яркое оперенье доставляли нам много радости, но однажды попугай спускался по штагу с верхушки мачты, и как раз в это мгновение большая волна захлестнула сзади плот. Когда мы обнаружили, что попугая нет на борту, было уже слишком поздно. Мы не видели его нигде, а «Кон-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; если какой-нибудь предмет падал за борт плота, мы не имели возможности вернуться за ним — в этом мы убедились на ряде случаев.

В первый вечер после гибели попугая у нас было подавленное настроение: мы знали, что то же самое может случиться с любым из нас, если он свалится за борт во время одинокой ночной вахты.

Мы ввели еще более строгие правила предосторожности, сменили спасательную веревку, которой пользовались на ночных вахтах, и внушали друг другу, что мы не можем считать себя в безопасности только потому, что все шло хорошо в течение первых двух месяцев. Один неосторожный шаг, одно неосторожное движение — и даже среди бела дня мы можем отправиться туда, куда отправился зеленый попугай.

Несколько раз мы видели большую белую оболочку яиц кальмара, которая покачивалась на синей зыби, напоминая яйца страуса или белые черепа. Один только раз мы заметили под оболочкой извивавшегося моллюска. Мы видели белоснежные шары, плававшие вблизи от нас и сначала нам казалось, что ничего не стоит подплыть к ним в лодке и поймать их. Когда оборвалась веревка планктонной сетки и шелковая сетка осталась позади и плыла следом за плотом, мы были так же оптимистичны и спустили на воду лодочку, привязав к ней веревку, чтобы легче было вернуться. Но, к нашему удивлению, мы убедились, что ветер и волна не дают лодке подойти и что веревка, привязанная к «Кон-Тики», сильно тормозит в воде; нам ни разу не удалось подгрести к тому месту, где только что находился плот. Иногда до того предмета, который мы хотели подобрать, оставалось всего несколько метров, но тут веревка натягивалась, и «Кон-Тики» тянул нас прочь, на запад. «Что за борт упало, то пропало», — таков был вывод, к которому мы постепенно пришли и которого потом никогда не забывали до конца нашего плавания. Если мы хотели остаться в живых, надо было крепко держаться за «Кон-Тики», пока тот не уткнется носом в сушу по ту сторону океана.

После пропажи попугая радиорубка опустела; но когда на следующее утро тропическое солнце засияло над Тихим океаном, наш траур быстро окончился. В ближайшие несколько дней мы вытащили немало акул и, неизменно находя в желудке акулы среди голов тунцов и других диковинок черный изогнутый клюв, принимали его за клюв попугая. Но три ближайшем рассмотрении он каждый раз оказывался клювом переваренного кальмара.

С самого начала плавания обоим радистам хватало работы в их рубке. Как только мы очутились в течении Гумбольдта, из ящиков с батареями стала капать морская вода, и пришлось покрыть боящуюся сырости радиорубку брезентом, чтобы спасти от порчи все, что только возможно было спасти в условиях открытого моря. Потом радистам пришлось поломать голову над тем, как пристроить на маленьком плоту достаточно длинную антенну. Они попытались пустить антенну вверх, привязав ее к воздушному змею, но от порыва ветра змей попросту окунулся в гребень волны и исчез. Тогда они стали пускать антенну вверх с помощью воздушного шара, но тропическое солнце выжигало дырки в шаре, так что он сморщивался и падал в океан. А затем у них возникли неприятности из-за попугая. К этому можно добавить, что лишь после двухнедельного плавания в течении Гумбольдта мы вышли из мертвой зоны Анд, в пределах которой короткие волны так же немы и безжизненны как воздух в пустом ящике из-под мыла.